Poezija

Ačiū, šitą tai jau esu skaičius. Bet Kajokas tai
Ir ne tik eilėraščiai.

Kas pasakys,kada ateina laime
Kas suieskos ja kiekvienoj sirdi
Gal pas kiekviena ateina ji savaime
Gal nejucia,pajusi,kad ji jau arti
Gal,laime vaiko sypsena isvysti
Pajusti,draugo ranka ant peties
O gal mintimis i praeiti nuklysti
Gal tik tada laimingas tu esi
Juk laime buna,kiekvieno kitokia
Gal tik uztenka zvilgtelt i akis
O gal zmogus supras,kad laimingas
Ir jis juokias..
O kas supras ir pasakys...


MUSU-GYVENIMAS TIEK VERTAS,KIEK MUMS KAINAVO NUGALET JO SUNKUMUS....


F.MORIAKAS.....

Aa, aš tau šitą citavau, jau prisiminiau
Teisybė, Kajokas

Eilėraštis (poema) ilgas, ir dar rusų kalba, bet nesusilaikiau ir įdėjau. Nuostabus V. Nabokovo vertimas

А Мюссе

Декабрьская ночь

Однажды, в детстве, после школы,
я в нашей зале невеселой
один читал на склоне дня;
вошел и сел со мною рядом
ребенок в черном, с кротким взглядом,
как брат, похожий на меня.

Склонясь, печальный и прекрасный,
к свече, пылающей неясно,
он в книгу стал глядеть со мной;
к моей руке челом прижался
и до рассвета так остался --
в мечтах, с улыбкою немой.

В мое пятнадцатое лето
по вереску в дубраве где-то
однажды брел я наугад;
прошел и сел в тени древесной
весь в черном юноша безвестный,
похожий на меня, как брат.

Я у него спросил дорогу;
держал он лютню и немного
шиповника в пучок связал;
с очаровательным приветом,
слегка оборотясь, букетом
на ближний холм он показал.

Во дни слепой сердечной жажды
я у огня рыдал однажды,
измену первую кляня;
поближе к трепетному свету
сел кто-то, в черное одетый,
как брат, похожий на меня.

Дышал он сумрачной тоскою;
он твердь указывал рукою,
в другой руке блестел кинжал,
он знал мои глухие думы,
но испустил лишь вздох угрюмый
и, как видение, пропал.

Во дни, когда, гуляка вольный,
подняв бокал, под гул застольный,
любому тосту был я рад,--
одетый в черное, нежданно,
сел рядом собутыльник странный,
похожий на меня, как брат...

Он плащ стряхнул, на тощем теле
лохмотья пурпура висели,
и был он в миртовом венке,--
симво'л бесплодья, он склонился;
мы чокнулись, бокал разбился
в моей трепещущей руке.

А год спустя, порой ночною,
лежал недвижно предо мною
отец мой, вечностью объят;
у ложа смертного покорно
сел сирота в одежде черной,
похожий на меня, как брат.

Глядел он влажными очами,
увит терновыми шипами,
как ангел, нежен и уныл;
и лютня на земле лежала,
и в грудь вошел клинок кинжала,
и пурпур цвета крови был.

Его запомнил я так ясно,
что после в жизни я всечасно,
повсюду -- узнавал его;
поистине то -- призрак странный,
друг пасмурный и безымянный,
не демон и не божество.

Когда же, не стерпев страданья,
задумав дальние скитанья,
чтоб смерть найти иль вновь расцвесть,
я вышел из родного края,
нетерпеливо настигая
надежды призрачную весть,--

на склонах Пизы, в Апеннинах,
на Рейне, в Кельне, и в долинах
пологих Ниццы, и тиши
дворцов Флоренции священной,
в шале, стареющих смиренно
в альпийской горестной глуши,

и в Генуе, в садах лимонных,
в Вевэ, меж яблоней зеленых,
и в атлантическом порту,
и в Лидо, на траве могильной,
где Адриатика бессильно
лобзает хладную плиту,--

повсюду, где, среди простора,
оставил сердце я и взоры,
терзаясь раной роковой;
повсюду, где хандра хромая,
на посмеянье выставляя,
меня тащила за собой;

повсюду, где, тоской суровой
тоскуя по отчизне новой,
я шел за тенью снов моих;
повсюду, где, пожив так мало,
я видел все, что сердце знало,--
все ту же ложь личин людских;

повсюду, где в пустыне пыльной
я, словно женщина, бессильно
рыдал, закрывшись рукавом;
повсюду, где в лесу тернистом
душа цеплялась шелковистым,
легко теряемым руном;

повсюду, где дрема долила,
повсюду, где звала могила,
повсюду, где коснулся я
земли,-- садился при дороге,
весь в черном, человек убогий,
как брат, похожий на меня.

Откройся мне, ты, знающий все дали,

все колеи моих дорог!

Так скорбен ты, что я могу едва ли

в тебе признать мой злобный рок.

В твоей улыбке кротости так много,

так сердобольно слезы льешь...

Когда ты здесь, любовно чую Бога;

твоей тоске близка моя тревога,

на образ дружбы ты похож.

Но кто же ты? Не ангел, Богом данный,

руководитель душ людских.

Вот мучусь я, но ты -- и это странно! --

молчишь при виде слез моих.

Я двадцать лет знаком с твоею властью,

неведомое существо,

меня жалеешь, но твое участье
не греет; улыбаешься, но счастья

не разделяешь моего.

Сегодня вновь явился ты ко сроку;

лилась ночная темнота,

крылом в окно бил ветер одиноко,

моя печаль была пуста:

но там остался отпечаток томный,

еще лобзанья жар тая;

и думал я о страсти вероломной,

и медленно, подобно ткани темной,

рвалась на части жизнь моя.

Собрал я письма, прядь волос -- обломки

любви недавней,-- все собрал;

и голос прошлого, не в меру громкий,

пустые клятвы повторял.

Прелестный прах, не смея с ним расстаться,

я гладил, трепетен и тих.

Плачь, сердце, плачь! Слезами напитаться
поторопись! Ведь завтра, может статься,

ты не узнаешь слез своих.

Я завернул остатки счастья эти

в обрывок бурого сукна.

Среди недолговечного на свете,

пожалуй, прядь волос вечна.

Как бы в подводный сумрак погруженный,

я глубь забвения пытал;

мой лог терялся в этой тьме бездонной,
я над моей любовью погребенной,

над бледным счастием рыдал.

И вот уже сургуч я выбрал черный,

чтоб запечатать нежный клад,

еще не веря, в скорби непокорной,

что я отдам его назад.

Ты слабая, надменная, слепая,

былого не сорвешь с себя!

О Господи, зачем же ложь такая?
Как страстно задыхалась ты, рыдая,

зачем рыдала -- не любя?

Да, ты грустишь, томишься, но меж нами -

преграда прихоти твоей.

Ну что ж, прощай! Ты будешь со слезами

считать часы пустых ночей.

Уйди, уйди! В холодный сон гордыни

твоя душа погружена...

Моя же не стареет и не стынет,
и кроме горя, узнанного ныне,

немало мук вместит она.

Уйди, уйди! Не все от полновластной

природы получила ты,

увы, дитя, ты хочешь быть прекрасной --

что красота без доброты?

Пускай судьба тебя уносит мимо,

моей души ты не взяла...

Развей золу любви неповторимой...
Как я любил, и как непостижимо,

что ты любила и ушла!

Но вдруг в ночи как будто тень мелькнула,

затрепетала по стене,

по занавеске медленно скользнула

и села на постель ко мне.

О, кто ты, образ бледный и печальный,

одетый в черное двойник?

Чего ты ищешь здесь, паломник дальний?
Иль это сон, иль в глубине зеркальной

я отражением возник?

О, кто ты, спутник юности обманной,

упорный, призрачный ходок?

Зачем тебя я вижу постоянно

средь мрака, где мой путь пролег?

О, соглядатай скорби и заботы!

За что ты, горестная тень,

осуждена считать все повороты
моей стези? О, кто ты, брат мой, кто ты,

являющийся в черный день?

Видение (отвечает)
Друг, мы -- дети единого лона.
Я не ангел, к тебе благосклонный,
я не злая судьбина людей.
Я иду за любимыми следом, ,
но, увы, мне их выбор неведом,
мне чужда суета их путей.

Я не Бог и не демон крылатый;
но ты дал мне название брата,
и название это верней.
Где ты будешь, там буду я рядом
до последнего дня -- когда сяду
я на камень могилы твоей.

Небо сердце твое мне вручило.
Я хочу, чтоб ко мне приходила
без боязни кручина твоя.
Я с тобой не расстанусь. Но помни,
прикоснуться к тебе не дано мне:
о мой друг, одиночество я.

Dar vienas mielas mano širdžiai

Antanas Drilinga. Rytą

Atsikelti rytą ir eiti
Per rasą, per rūką,
Per pabudusio paukščio čiulbėjimą,
Per pabundantį medžio šešėlį,

Atsikelti rytą ir eiti
Per saulės šviesą, per skardų
Balsą žmogaus ir per gausmą
Balsų, pripildžiusių erdvę,

Atsikelti rytą ir eiti
Per savo ir tavo buvimą,
Per mudviejų didelę dieną,
Kuri pabaigos neturi,

Atsikelti rytą ir eiti
Ir vadint visa tai — gyvenimu.

Oo, Dolitlės koks ilgas Ir gražus Visi čia labai gražūs

Dar turiu Kajoko:

Erškėtis palaukėj

lengvos prietemos laukia sidabro sietyno
vynas laukia gėrovo plaštakė naktinė
meilės žvakės o aš
raudonžiedi erškėti ledinėj palaukėj
ko tu lauki netekęs troškimų aš laukiu
ką man vėjas atneš

Donaldas Kajokas

Ačiū už Kajoką
O čia dar viena ištraukėlė iš manosios užrašų knygelės. GAl patiks?
Iš John O' Donohue knygos Anam cara

Draugystės palaiminimas

Kad Dievas duotų tau gerų draugų,
Kad būti su draugu išmoktum.
Kad sugebėtum nukeliauti į tą vietą savo sieloj,
kur pilna meilės, šilumos ir atlaidumo, atjautos.
Kad tai tave pakeistų.
Kad nebeliktų tavyje nei blogio, nei abejingumo.
Kad tu patirtum tikrą bičiulystę, aistrą, ryšio artimumą.
Kad tu brangintum savo bičiulius.
Kad būtum geras jiems ir atidus ir visada šalia,
Kai tu jiems reikalingas, o jie, kad laimintų
Tave tavoj kelionėj ir skleistų šviesą, tiesą.
Kad nesijaudintum vienišas ir visada
Surastum švelnų prieglobstį draugystėj su savo
Anam cara.


Literatūroj ir mene radau labai gražų G. Patacko eilėraštį:
http://www.culture.lt/lmenas/

Mergytės,gal kas turit Maironio "Medis ir vaikas"? Labai reikia

Man neramu
Aš savo nerimą bandau išreikšti žodžiais ir poezijos vaizdais,
Nes neišreikštas nerimas
Nešt dar sunkiau
Be žodžių man sunku,
Bet dar sunkiau su jais

atrodo taip man laaaaaaaaabai patinka, bet čia ištrauka, daugiau nelabai atsimenu

[b]Daiva Čepauskaitė

  Tavo mylimoji yra ragana.
  Ji sėdi po raudona musmire
  ir žiūri į vieną tašką.
  Ji įsipjovė pirštą,
  kad tau skaudėtų,
  apsibintavo galvą,
  norėdama nubausti tave,
  ji nėra fotogeniška,
  kad nuotraukose tu
  atrodytum gražiau,
  ji tyli ir neatsako į klausimus,
  nes yra labai užsiėmusi –
  ji myli,
  ji renka viską, ką randa gatvėje,
  nes galvoja, kad tai tu pametei,
  ir nuolatos ką nors pameta,
  kad tu surastum,
  ji skolinasi viską iš visų,
  nes nori grąžinti tau,
  ji viską pamiršta,
  nes nori, kad tu primintum,
  ji painioja tavo vardą su kitų,
  nes nori, kad dar kartą
  pakartotum savąjį,
  ji numezgė tau megztinį
  su šešiom rankovėm,
  kad stipriau apkabintum,
  naktimis ji miega,
  kad į ją žiūrėtum,
  ji yra arti,
  nes yra trumparegė,
  o kai išeina į tolį,
  visada pasiklysta,
  tada atsisėda po raudona
  musmire ir laukia, kol surasi,
  taip ryškiai ir kantriai laukia,
  o skruzdėlė keliauja
  nuo pado iki smilkinio
  ir atgal jau kokį šeštą
  kartą.


Lopšinė mylimajam
Durneli, tu mano
durneli,
vienu du gyvi telikome,
visi seniai mirę,
nuprausti, nuskusti,
sušukuoti, nugrimuoti,
apraudoti, palaidoti,
tvarkingai išrikiuoti,
gėlėmis apkaišyti,
ilsisi ramybėje
be jokios rizikos.
Vienu du niekaip
negalime numirti,
krentame žemyn galva
vis į tą patį dangų,
vis iki kito karto.
Akių kampučiuose
budi dvi kanarėlės,
skirtingos kaip dvi
vieno žmogaus akys,
durneli, tu mano
durneli,
šiąnakt ir vėl niekaip
negalime numirti,
šiąnakt verkiu kanarėlėmis,
ir mano ašaros čiulba.

Žiedais praregėsiu gėlių

Kai sukasi visos planetos
Dėsningu Visatos keliu,
Siauručiuos rėmeliuos poeto
Ramiai nusėdėt negaliu.

Vilioja veržimasis greitas,
Sidabro naktų giluma,
Dienovidžio saulė įkaitus
Ir jai panaši mylima.

Gyvenimas mano – degimas,
Troškimas – toliau ir daugiau.
Bet laukia vienodas likimas –
Kažkur pasakysiu: „Baigiau…“

Kas dega, tasai ir užgęsta.
Palieka tiktai pelenai.
Bet nieks ir po to nuo šio krašto
Manęs neatskirs amžinai.

Aš būsiu smiltelė, azotas…
Ir tas, ko gyvenimui reiks.
Nei žemėj, nei eterio plotuos
Gyvybė, žinau, nesibaigs.

Kiekvieną pavasarį žalią
Žiedais praregėsiu gėlių
Ir būsiu čia oro dalelė,
Kažkam atsidūstant „myliu“.

Eis tūkstančiai tūkstančiai metų,
Ieškosiu, brangioji, tavęs,
Gyvenimo amžinas ratas
Gal mus vėl iš naujo suves.

O gal tu pralėksi pavėjui
Mažyte laukų dulkele,
Nes mums nežinot, kad mylėjom
Ir buvom jau kartą šalia.

/Paulius Širvys/

Dabar, sakau pažaiskim didelius:
visokius darbus dirbsime,
labai gerai gyvensime,
abu kartu numirsime,
sugulsime į vieną kapą
ir užsiklosime lapu.

O tu sakai: įgriso
man tavo tie žaidimai,
nenoriu žaisti didelio,
visai nenoriu žaisti,
nes aš ir taip didžiulis.

O aš sakau nuliūdusi:
nereikia mums užaugti,
nes juk užaugę kartais
ir paslaptis, ir priesaikas
pamiršta ir išduoda,
paskui po vieną verkia,
ar mums gi reikia to?

Geriau, sakau, pažaiskim didelius...